Я эту смешную фамилию помню с самого раннего детства. Мои бабушка и дедушка хотели, чтобы я стал путешественником и иногда в шутку звали меня Миклухо-Маклаем. Было смешно, но и познавательно, потому что я, конечно, сразу задавал вопрос: «А что такое миклухамаклай?» Тогда мне рассказывали про путешественника, который жил с папуасами (тоже было смешно). Фамилия отложилась в памяти, она перестала быть просто смешной, а уже прочно связывалась с путешествиями и этнографией, но почему-то о самом Миклухо-Маклае и почти ничего не узнал сверх того, что рассказывали дедушка с бабушкой. Странно, почему-то о нем был снят только один фильм, да и то в 1947 году. А какой это был, оказывается, человек...
Вообще-то, человек был непростой. Где-то на середине чтения его дневников ко мне прицепилась упорная мысль, что Миклухо-Маклай – никто иной, как Евгений Базаров из «Отцов и детей». У Тургенева действие происходит в 1859 году, а Миклухо-Маклай едет в первое путешествие в 1871 году, через 12 лет. Он высаживается на новогвинейском берегу, тщательно выбирая тот его район, в котором ни европейцы, ни другие исследователи и торговцы никогда не появлялись, где жизнь аборигенов ничуть не изменилась за века и тысячелетия. Они встречают его настороженно, с оружием, но он к угрозам совершенно безразличен. Они стреляют в него из луков так, чтобы стрелы пролетали от него в считанных сантиметрах, но он не обращает внимания и занимается своим делом. Он располагается поспать в деревнях, окруженный дикарями, как будто находится у себя дома. Он приходит в гости к племенам людоедов, и пишет об этом так:
"Здесь, как и в Эремпи, жители – людоеды. Мне хотелось приобрести несколько черепов, но Каин уверил меня, что мозг обыкновенно варится в самом черепе, а затем, когда все уже съедено, кости выбрасываются в море. Мне предложили купить здесь очень интересный для меня и довольно длинный щит – не деревянный, а сплетенный из ротанга. Этот щит был приобретен туземцами от жителей Кар-Кара (о. Дампир). Так как владелец щита хотел получить за него топор, которого у меня даже и не было с собою, и не хотел доверить его мне и подождать уплаты при посредстве Каина, да и самому ему не хотелось идти на корвет, где он мог получить топор, то мне пришлось отказаться от приобретения щита. Тем не менее мне удалось приобрести копье, лук и стрелы, весьма тщательной работы, и этим пополнить небольшую коллекцию папуасского оружия, которую я имел намерение послать е. и. в. великому князю Алексею Александровичу как образцы искусства туземцев, живущих у порта имени е. в. Концы стрел в особенности были вырезаны очень искусно: разными зарубками и засечками.
Когда нам подали угощение из вареного таро и т. п., я пожелал узнать, имеют ли здешние жители специальные табиры для угощений, на которых бы подавалось исключительно человеческое мясо. Ответ получился отрицательный. Мне сказали, что человеческое мясо варится в обыкновенных горшках и подается тоже в обыкновенных табирах.
Так как сегодня меня не угощали мясом, то на этот раз я мог быть уверен, что мне не преподнесли человеческого мяса."
Когда Маклай уходит из лагеря на экскурсию, на лагерь нападают (не те дикие папуасы, а аборигены, познакомившиеся с цивилизацией), убивают оставшихся там людей, причем ребенка убивают на рабочем столе Маклая – прозрачный намек, не правда ли? – а он, вернувшись, отправляется к нападавшим, чтобы схватить главаря:
"С веранды я мог видеть положение всех и каждого и невольно заметил весьма значительное число папуасов сравнительно с моими людьми; хотя я их не считал, но полагаю, что их было раза в три больше нас. Промелькнула мысль: «А ну если все они кинутся защищать капитана Мавары?» Хотя я не сомневался в исходе дела даже и в таком случае, но мне жаль было допустить возможность резни, в которой все-таки я буду виновен. Но это была только минута; я припомнил вид моей разграбленной хижины в Айве, лужи крови, несчастного ребенка на моем столе и кровавые следы ее матери, убитой также в моей комнате...
Медленно переходя от одной группы к другой, я, наконец, подошел к пироге, где притаился капитан Мавара и боялся показаться. «Где здесь капитан Мавара?» – спросил я не особенно громким голосом. Ответа не было, но все голоса затихли и много физиономий обернулись, как бы ожидая чего-то. «Капитан Мавара, выходи», – повторил я громче. Общее молчание. Я совсем подошел к пироге. «Выходи же», – были мои последние слова. Тут я сорвал циновку, служившую крышей пироге. В ней действительно сидел капитан. «Сламат, туан», – произнес он дрожащим голосом. «Так это ты, который грабил мои вещи вместе с людьми Телок-Камрау! Где теперь радья Наматоте?» – «Не знаю», – еще более слабым голосом произнес этот человек, который был вдвое или втрое сильнее меня и дрожал всем телом. Все папуасы и мои люди окружили нас. «Смотри за людьми», – шепнул я Иосифу, а сам схватил капитана за горло и, приставив револьвер ко рту, приказал Мойбириту связать ему руки. После этого я обратился к папуасам и сказал: «Я беру этого человека, который грабил мои вещи в Айве, помогал людям Камрау, которого я оставил в Айве стеречь мою хижину и который расхитил, что было в ней, допустил, чтобы в моих комнатах убили женщин и детей. Возьмите его сейчас же на урумбай. Мойбирит и ты, Сангиль, как начальник моих людей из Серама, будешь отвечать за него»."
Маклай, впрочем, не стал убивать этого капитана, а отвез его и сдал в местный суд.
Он совершенно равнодушен к опасностям. Он получает удовольствие от жизни среди дикарей, предпочитая одиночество общению. Он занимается только наукой – изучает туземцев и их языки, описывает новые виды животных и растений, разгадывает загадки таинственного озера, уровень которого то резко падает, то повышается, он препарирует все, что попадается ему под руку, от лягушек до людей – он живет среди природы, которая для него не храм, а мастерская. Патриотизм для него не существует – он не стремится опубликовать свои труды обязательно в русскоязычных журналах, за что потом приходится оправдываться, а после экспедиции он едет не в Россию, а в Австралию, где организует первый в Австралии исследовательский зоологический центр, потом он женится там же, в Австралии, на дочери премьер-министра Нового Южного Уэльса. Потом, правда, все-таки приезжает в Россию. Он даже предлагал Александру III организовать российскую колонию в Новой Гвинее, причем не потому что желал блага России, а потому что желал блага папуасам – он был уверен, что русские не будут эксплуатировать их так, как англичане, не будут развращать их так, как малайцы, и не будут обирать их так, как китайцы. Пример того, что случается с папуасами, познакомившимися с торговлей и товарами, он очень часто повторяет:
"Находясь постоянно между двух огней – эксплоатацией малайцев, с одной стороны, и угрозой нападения горных жителей – с другой, береговые папуасы нашли слишком беспокойным и небезопасным жить на суше, бросили свои хижины и плантации на берегу и обратились в водных номадов, скитаясь в пирогах вдоль и между берегов. Лишенные постоянного и обеспеченного источника пропитания, они находятся в крайне бедственном положении, и при встрече с бесшумно скользящею у берега пирогой на вопросы сидящему в ней папуасу: «Куда идешь?» или «Откуда ты?», обыкновенно получаешь ответ: «Иду искать чего-нибудь поесть» или «Искал чего-нибудь поесть»."
Иногда, впрочем, Маклаю изменяет его мизантропия и в дневниках проскальзывает тоска. Во время второго путешествия, возможно, из-за болезни, он делает очень лаконичные записи в дневнике и упоминает о папуаске Бунгарае, которая на какое-то время стала ему женой. Упоминает, правда, очень сдержанно: «Опять приходила Бунгарая». Но и здесь не упускает случая сделать этнографические наблюдения:
"Я предполагаю, что папуасские ласки мужчин иного рода, чем европейские, по крайней мере Бунгарая с удивлением следила за каждым моим движением и хотя часто улыбалась, но я не думаю, что это было только следствием удовольствия."
Несмотря на свою почти фанатическую, совершенно базаровскую, преданность науке, которая заставляет его препарировать тело умершего слуги-полинезийца и добывать мозги повешенных преступников-папуасов для изучения, Миклухо-Маклай относится к папуасам очень заботливо. Во всяком случае, к тем, к которым он попал в первую свою экспедицию, совершенно не тронутым влиянием цивилизации и торговли. Он активно вступается за них, пытаясь бороться с работорговлей, и, что удивительно, преуспевает:
"Отправился в хижину, где мои люди видели маленького папуасенка под хижиною вместе с козами. Я вошел в хижину и увидел несчастное создание лет 2 или 3 с ужасными худыми ногами и руками, который при виде меня закричал и пополз. Ноги были с ранами. Я приказал позвать хозяина и от гнева весь дрожал, трудно было стоять на ногах. Я сделал очень строгий выговор капитану Кильтай и намер[ен] довести до сведения ген. – губернатору и просить защиты этих несчастных противу серамцев."
"На обратном пути в июне 1874 г. я серьезно заболел в Амбоине и едва было не умер в тамошнем госпитале, но, оправившись, я вернулся на Яву, заходя на пути в Тернате, Менадо, Макассар, Сурабай, где снова воспользовался гостеприимством генерал-губернатора Лаудона. Зная его за человека вполне честного и справедливого, я обратился к нему с полуофициальным письмом, в котором описал бедственное положение папуасов Берега Ковиай вследствие эксплоатации их малайцами, ведущими деятельную торговлю невольниками. Хотя рабство в голландских колониях давно уничтожено официально, на бумаге, но торговля людьми совершается на деле в довольно широких размерах, и находящиеся на многих островах голландские резиденты частью не в состоянии следить за тем, что делается в отдаленных колониях, частью же считают более удобным смотреть сквозь пальцы на подобные явления. Письмо мое не затерялось в архиве, и голос мой за несчастных папуасов не оказался гласом вопиющего в пустыне: в ноябре 1878 г., уже в Сиднее, я имел большое удовольствие получить письмо из Голландии с известием, что голландским правительством приняты самые энергические меры к искоренению возмутительной торговли людьми."
Одним словом, человек удивительный. Если, читая эти дневники, поднапрячь воображение (а только так и стоит их читать, потому что без воображения это довольно скучный отчет об однообразном житье-бытье в самой дальней глуши тогдашнего мира), то остается только без слов удивляться, как можно так взять, бросить все, припереться на Новую Гвинею, где и сейчас-то не все районы открыты, не везде можно пробраться, остаться жить на несколько лет среди совершенно диких людей, не имея понятия, чего от них ожидать, не имея возможности ни поговорить с ними, ни попросить помощи, и при этом еще и работать. Причем работать не просто, а так, чтобы не только в твою честь назвали институт этнологии, но чтобы твой день рождения стал неофициальным Днем этнографа! Чтобы через сто с лишним лет после смерти тебя назвали Гражданином мира. Чтобы твою память ценили по меньшей мере в четырех странах – России, Украине, Новой Гвинее и Австралии.
А ведь Новая Гвинея это только часть его жизни... А были еще экспедиции на Канарские острова (а это еще не был курорт!), в Марокко, вдоль побережья Красного моря, на Филиппины и острова Тихого океана. Найти бы да почитать хорошую биографию Миклухо-Маклая. Дневники, они ведь на то и дневники, чтобы вводить окружающих в заблуждение. Как блоги...
No comments:
Post a Comment